Описание родительского сада в рассказе яблочный спас. Яблочный спас. Варенье из яблок с ванилью и корицей

«Утро клубилось молодыми августовскими туманами…» - так начинается рассказ Евгения Носова «Яблочный Спас». Праздник Преображения Господня. В этот день проходит богослужение. Поэтому «колокол… бойко названивал, созывая людей. Они протискивались к священнику, развертывали перед ним авоськи и узелки с яблоками». На душе тихо, спокойно, светло и радостно. Веяло яблоками. Вот и захотелось купить «веселого бодрящего товара, при одном виде которого молодеет и радуется душа». Скушаешь священное яблоко - и Бог даст тебе возможность перемениться, преобразиться, стать лучше, спасти свою душу.

Среди множества торговок у церковной паперти привлекла внимание автора маленькая щуплая бабулька, неподвижно и отрешенно сидевшая рядом с ведерком совсем неприглядных яблок. Евдокия Лукьяновна Кузина. Именно её выбрал писатель, обойдя молодых нарядных, бодрых женщин и купил у неё незавидный товар. До боли пронзает каждое слово этой бабули, обращенное к случайному покупателю: «На свечку дашь, так и на том спаси тя Господь… Будя… Душа малостью живет, у нее своя пища… Ежли мать свою помнишь, добавь и на хлебушко…». В этих словах - весь характер бабы Пули, ее достоинство, долготерпение, искренность, доброта. Чтобыдобытьнемногоденег,вынужденаона продаватьяблочки - падалицу, которыенаврядликтокупит, ноонанадеется. Потом автор пойдёт к ее дому, чтобы купить еще яблок. И узнает историю ее жизни. А жизнь была очень тяжелой. Постепенно перед нами раскрывается её судьба, полная горьких испытаний и лишений.

Носов Е. И. Яблочный Спас : рассказы / Евгений Носов; [предисл. В. Курбатова; худож. С. Элоян]. - Иркутск: Издатель Сапронов, 2006. - 540, с.: ил.

Главная героиня рассказа в годы войны была снайпером. Когда началась война, она, обычная деревенская девчонка пошла на фронт, стала снайпером и воевала наравне с мужчинами.
Вот так она рассказывает о тяжёлых фронтовых буднях снайпера и о страшном ранении, которое изувечило её ухо:

« – Это меня ихний снайпер. Не стала слышать. Звоны в голове…

– И что же ты высматривала?

А все, что шевельнется. Но больше огневые точки, анбразуры… Застрочит пулемёт – сразу бьёшь по вспышке… Ну, да самой страшно, а руки делают… И весь остатный день в голове: попала – не попала? Попала, и всё! Хоть сама не видела. Радоваться б удаче, как бывало, радовались на стрельбище, а радости нету. Муторно на душе, липко как-то. Ешь – кусок дерет, от людей воротит… Наверно, бабу нельзя этому обучать. Ее нутро не принимает, чтой-то в ней обламывается… Иная, может, потом отойдет, а у которой душа так и останется комком… Меня всю пронимает какой-то колотун. Трясет до самых пяток, будто озябла я. Не своими пальцами кручу махорку, курю в рукав, покамест колотье не уймется…

Лежишь в болоте, от комарья продыху нет. Под носом у немца чесаться, отмахиваться не станешь, лежи, терпи, иначе засекут – подстрелят. Или минами закидают… Вернешься из потайки – морда, что бычий пузырь, налитая, собственной кровью измазанная… А назавтра чуть свет – опять в наряд…

– А много ли у тебя медалей?

– Да вот Симка – главная моя медаль. А на другие вроде бы посылали, да что-то не дошли. Все зависит от начальства: как ты с ним увязана, такие твои и зарубки, такие и медали…»

Простой, незатейливый сюжет этого рассказа нельзячитать без волнения. Не привезла баба Пуля, как называли её в деревне, наград с фронта, только дочь Симку. А любимого человека убило прямым попаданием бомбы. Остался от него лишь один только сапог, который она хранит в сундуке. «Достану когда, поплачу, поразговариваю» - признаётся гостю баба Пуля.

Поражает удивительная силаи стойкость этого человека. «Что было, то было», – просто скажет она. И в ответевопрос, почему она не дошла до Германии, она застенчиво, будто извиняясь говорит: «Не сдюжила я… Дошла токмо до Литвы не то до Латвии. Помню разве городок, где стояли. Я, стало быть, Лукьяновна, а город – Лукияны. Через то и запомнился».

Скромность, смирение, терпение – главные качества характера Евдокии Лукьяновны. Тяжело было ей растить одной дочь, но она мужественно переносит все невзгоды послевоенной поры… Повзрослевшая дочь уехала в город, стала бухгалтером. Но жизнь её неудачно сложилась, вернулась к матери за помощью: растратилась на работе. Вот и пришлось Евдокии Лукьяновне продать дом. А жертва оказалась напрасной: Симувсеравноосудили, ионапогиблавлагере. И опять думала эта славная женщина не о себе. Так осталась Лукьяновна одна, в доме без крыши, в уцелевшей от пожара кухоньке вместе с таким же одиноким и брошенным кем-то котом, никому не нужная, никем не понимаемая.

РассказНосова - это обращение ко всем нам: нельзя быть равнодушным, проходить мимо беды, горя, людей, нуждающихся в помощи. Нужно видеть эту боль, ведь и добрым словом можно обогреть человека.

Носов Евгений Иванович. 1925 - 2002

Евгений Иванович Носов – известный писатель, участник Великой Отечественной войны. Это один из талантливых писателей нашего времени, гуманист и романтик по складу характера и отношению к жизни. Всё творчество Е.И. Носова - большая мудрая книга, которая помогает людям быть добрее, щедрее душой. А в основе его творчества - его большая жизнь, о которой он очень сдержанно и кратко пишет в автобиографии.

Я родился студеным январским вечером 1925 года в тускло освещенной избе своего деда. Село Толмачёво раскинулось вдоль речки Сейм, в водах которой по вечерам отражались огни недалекого города Курска, высоко вознесшегося своими холмами и соборами. Курск знаменит еще с давних веков. «А мои куряне - хоробрые воины, - говаривал Всеволод своему брату князю Игорю в эпической поэме «Слово о полку Игореве» - под шеломами взлелеяны, с конца копья вскормлены». Далее по реке Сейм стоят древние города-содруги Рыльск и Путивль. Все они старше Москвы и рублены еще Киевской Русью.

А из другого деревенского окна виделись мне просторный луг, весной заливаемый половодьем, и таинственный лес за ним, и еще более далекие паровозные дымы за лесом, всегда манившие меня в дорогу, которой и оказалась потом литература - главная стезя моей жизни.

За исключением Октябрьской революции, гражданской войны и первых послевоенных лет разрухи, на моих глазах проходили все остальные этапы нашей истории. Детство всегда впечатлительно, и я до сих пор отчетливо помню, как в Толмачёво нагрянула коллективизация, как шумели сходки, горюнились забегавшие к нам бабы-соседки и как всё ходил и ходил по двору озабоченный дед, заглядывал то в амбар, то в стойло к лошади, которую вскоре все-таки отвел на общее подворье вместе с телегой и упряжью. На рубеже тридцатых годов отец с матерью поступили на Курский машиноремонтный завод, и я стал городским жителем. Отец освоил дело котельщика, клепал котлы и железные мосты первых пятилеток, а мать стала ситопробойщицей, и я ее помню уже без деревенской косы, коротко подстриженной, в красной сатиновой косынке. Об этом периоде моей жизни можно прочитать в повести «Не имей десять рублей...», а также в рассказах «Мост» и «Дом за триумфальной аркой».

Жилось тогда трудно, особенно в 1932-1933 годах, когда в стране были введены карточки и мы, рабочая детвора, подпитывали себя придорожными калачиками, едва завязавшимися яблоками, цветками акации, стручками вики, которую утаскивали у лошадей на городском базаре. В 1932 году я пошел в школу, где нас, малышей, подкармливали жиденьким кулешом и давали по ломтику грубого черного хлеба. Но мы в общем-то не особенно унывали. Став постарше, бегали в библиотеку за «Томом Сойером» и «Островом сокровищ», клеили планеры и коробчатые змеи, много спорили и мечтали.

А между тем, исподволь подкрадывалась вторая мировая война. Я учился уже в пятом классе, когда впервые увидел смуглых черноглазых ребятишек, прибывших к нам в страну из сражающейся республиканской Испании. В 1939 году война полыхала уже в самом центре Европы, а в сорок первом ее огненный вал обрушился и на наши рубежи.

На фронте мне выпала тяжкая доля противотанкового артиллериста. Это постоянная дуэль с танками - кто кого... Или ты его, или, если промазал, он - тебя... Уже в конце войны, в Восточной Пруссии, немецкий «фердинанд» все-таки поймал наше орудие в прицел, и я полгода провалялся в госпитале в гипсовом панцире.

К сентябрю 1945 года врачи кое-как заштопали меня, и я вернулся в школу, чтобы продолжить прерванную учебу. На занятия я ходил в гимнастерке (другой одежды не было), при орденах и медалях. Поначалу меня принимали за нового учителя, и школьники почтительно здоровались со мной - ведь я был старше многих из них на целую войну.

Закончив школу, я уехал в Казахстан, где так же, как потом в Курске, работал в газете. Корреспондентские поездки позволили накопить обширные жизненные впечатления, которые безотказно питали и по сей день питают мое писательское вдохновение. Много дает мне и постоянное общение с природой: я заядлый рыбак, любитель ночевок у костра, наперечет знаю почти все курские травы. В 1975 году за книгу «Шумит луговая овсяница» удостоен Государственной премии имени Горького, за рассказы последних лет - премии имени Шолохова. Моей неизменной темой по-прежнему остается жизнь простого деревенского человека, его нравственные истоки, отношение к земле, природе и ко всему современному бытию.

Е.Н. Носова “Яблочный Cпас”. Имя этого писателя мне уже знакомо. Помню его незабываемые произведения “Живое пламя”, “Кулики-сороки”. Его произведения небольшие по объему, но интересные по содержанию, ведь Евгений Носов пишет о людях и явлениях самых обыкновенных, но в обычном человеке он замечает и показывает читателю его красоту, духовное богатство и исключительный характер. Критики считают его писателем-«деревенщиком», потому что он почти все свои рассказы посвятил деревне.

Он показывает читателю деревенскую , крестьянский быт, черты людей. Может быть, все это от того, что сам вырос в деревне, любил ее, наслаждался красотой природы, окружавшей его, видел труд сельских тружеников. Поэтому его произведения нравятся читателям. Не случайно ему присуждена Государственная премия.

И вот его новый рассказ с необычным и таким поэтическим названием “Яблочный Спас”. Рассказ очень маленький по объему. Будет ли его интересно читать? ” Утро клубилось молодыми августовскими туманами… “- так начинает свое повествование. И вот вместе с ним мы переносимся в мир природы, красоты, «видим» скошенные поля в блестках оброненной соломы, “табунки молодых коней”, вдыхаем запах “яблочного ветра” и пьянящий аромат с примесью душицы”, полынка и еще чего-то волнующего и родного”. На душе тихо, спокойно, светло и радостно.

Герой рассказа “радостно колесит на старенькой ” Ниве”. И вместе с ним мы уже в Малых Ухналях. “Здесь, как и во всей святой Руси, начинается Яблочный Спас. ” Этот праздник приходит по православному календарю на 19 августа, называется Преображение. Скушаешь священное яблоко - и Бог даст тебе возможность перемениться, преобразиться, стать лучше, спасти свою душу. В этот день проходит богослужение. Поэтому «колокол… бойко названивал, созывая людей. Они протискивались к священнику, развертывали перед ним авоськи и узелки с яблоками». Весело автору смотреть на “сельский люд, неловко прихорошенный обновками, на радовавшихся ребятишек”. Веяло яблоками. Вот и захотелось купить ” веселого бодрящего товара, при одном виде которого молодеет и радуется душа”. Здесь и произошла его встреча с главной героиней рассказа Евдокией Лукьяновной.

Что заставило остановиться перед “маленькой щупленькой бабушкой”? Чем привлекла эта старая женщина его внимание? Ведь яблоки, которые она продавала, выглядели вяловатыми, у других были свежие, румяные, крепкие.

Думаю, у этого человека добрая душа. Увидел, разглядел среди женщин ту, которая нуждалась в тепле и участии. И у бабы Пули добрая, щедрая душа, она готова отдать ему яблоки за бесценок. « На свечку дашь, дак и на том спаси тя Господь» Здесь и начинается завязка рассказа. ” Душа малостью живет, у нее своя пища”. Этой женщине как раз и не хватало этой малости - сочувствия и внимания со стороны людей. Наверное, поэтому проникает она симпатией к незнакомому человеку. Автор вместе с Лукьяновой идет к ее дому, чтобы купить еще яблок. И узнает историю ее жизни.

А жизнь была очень тяжелой. Молодость пришла на годы . Автор, сам участник войны, с интересом слушает рассказ о том, как воевала эта женщина. Была она снайпером. Родину защищала. Сколько немцев истребила, не знает, не считала, не до этого было. Но на фронте, среди крови и смерти, не растеряла своей доброты и сострадания. Убивала фашистов, но было” муторно на душе”. Женщина - будущая мать, она хранительница домашнего очага, поэтому очень тяжело было убивать.

Не повезло ей и в личной жизни. Любимого человека убило на фронте, и ничего не осталось, кроме сапога, который до конца своей жизни сохранила баба Пуля, да дочка Сима стала ей наградой в жизни. Не рассказала баба Пуля о том, как тяжело было ей растить одной дочь. Это осталось за страницами рассказа. Но читатель может себе представить трудные послевоенные годы. Повзрослела дочь, уехала в город, стала бухгалтером. Неудачно сложилась ее жизнь, вернулась к матери за помощью: растратилась на работе. Вот и пришлось Евдокии Лукьяновне продать дом. И опять думала эта славная женщина не о себе. «Но не хватило вдовьих денег, признали Симу виновной. Валяла лес на Урале», да там и придавило ее деревом. Так осталась Лукьяновна одна, даже внучка о ней не помнит, уехала в Африку и забыла бабушку.
Остался у Лукьяновны дом без крыши, окна без рам да кот черно-белый, единственная живая душа.

Да и жизнь у нее черно-белая. Но Лукьянова не ожесточилась, душа ее не
очерствела. Она готова и чаем угостить своего нечаянного гостя, и курить ему разрешает в доме, и отпускать его быстро не хочет, у нее ведь давно никого не бывало…

Вот и весь сюжет рассказа. Он прост, незатейлив, по времени действия занимает один день, но читать без волнения его нельзя. Проблемы, которые поднимает автор в рассказе, актуальны для нашего времени. Мы увидели одинокую старую женщину, до которой никому нет дела. Все ее забыли: и государство, и односельчане, и местная власть. А ведь она участница войны, но нет у нее ни медалей, ни льгот, никто не помог починить ей дом, который сгорел, никто не привез дров, и пришлось ей срубить яблони.

А разве она одна такая? Мы видим глазами Носова и нашу современную деревню: полуразвалившиеся домики, поломанный мост. Деревня - наша кормилица. И государство должно оказывать ей большую помощь, стремиться к ее восстановлению. Но… «какая власть, милай!- Лукьяновна воздела кверху пустое ведро.- Теперь в Ухналях нет никакой власти. На том месте замок повешен. Уж и поржавел, поди…» И проникаешься большим чувством восхищения, преклоняешься перед великим терпением русского человека, особенно женщины.

Композиция рассказа проста - это рассказ в рассказе, повествование ведется от первого лица. Это помогло автору создать достоверный рассказ о деревне и ее жителях. И читатель верит ему.
Евгений Носов - мастер рассказа. Он удивительно точно передает мысли и чувства своих героев, да и сам автор - один из главных героев. И если в начале рассказа радостно у него на душе, то после встречи с Лукьяновой “что-то не давало, мешало ровному ходу… “Неспокойно на душе и у читателя.

Вот в этом и сила писательского слова. Чем автор сможет помочь своей героине? Его рассказ - это обращение к нам, молодым. Нельзя быть равнодушным, проходить мимо беды, горя, людей, нуждающихся в помощи. Нужно видеть эту боль, ведь и добрым словом можно обогреть человека.
Почему же автор называет свой рассказ “Яблочный Спас”? Думаю, речь не только о православном празднике. Слово “спас” происходит от слова “спасти” . Спасти души людей, пока они совсем не очерствели, спасти от безразличия, глухоты. Не случайно икона с образом Спаса строго взирает на людей. Она как бы осуждает всех нас за безразличие, за бессердечность. У Чехова есть замечательные слова: “Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с колокольчиком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные…”

И звуки церковного колокола бьют тревогу - опомнитесь, люди, нельзя терять свои души.

Нужна шпаргалка? Тогда сохрани - » Рецензия-сочинение на рассказ Е.Носова «Яблочный Спас» . Литературные сочинения!

Интересная и полезная информация о яблочном спасе для детей и взрослых. Яблочный спас: традиции, обряды и приметы.

В конце пути земной жизни Господь Иисус Христос открыл Своим ученикам, что Ему надлежит пострадать за людей, умереть на Кресте и в третий день воскреснуть. Он возвел трех апостолов - Петра, Иакова и Иоанна - на гору Фавор близ города Назарета и преобразился пред ними: лицо Его просияло, как солнце, одежды же сделались ослепительно белыми, как свет. Преображение Господне сопровождалось явлением ветхозаветных пророков Моисея и Илии, которые говорили с Господом о Его близком отшествии. Изумление апостолов достигло предела, когда гору и всех, кто на ней находился, осенило светлое облако и из него раздался глас Бога Отца, свидетельствовавший о Божестве Христа: "Сей есть Сын Мой Возлюбленный, в Котором Мое благоволение; Его и слушайте " (Мф. 17; 5). Ученики в испуге упали на землю, закрыв свои лица. Иисус же подошел к ним, коснулся их и сказал: "Встаньте и не бойтесь ". Поднявшись на ноги и открыв глаза, апостолы никого, кроме Иисуса Христа, не увидели. Когда они сходили с горы Фавор, Господь Иисус Христос запретил им говорить о виденном, "доколе Сын Человеческий не воскреснет из мертвых ".

По традиции, на Преображение Господне в конце Божественной литургии совершается освящение яблок и других плодов. Поэтому в народе этот день называют Вторым, или яблочным, Спасом. Кое-где он именуется "Спас на горе ", видимо, под влиянием Священного Писания, хотя гору Фавор (Фагор-гора, Фагорская гора) русские люди знали и по духовным стихам, в первую очередь благодаря известнейшей "Голубиной книге ", где утверждается:

Фагор-гора всем горам мати.

Почему же Фагор-гора всем горам маги?

Преобразился там сам Исус Христос,

Двунадесять он апостолам,

Двунадесять он учителям,

Показал славу великую ученикам своим;

Со матушки со Фагорской горы

Вознесся он свет на небеса,

Потому Фагор-гора всем горам мати. [Духовные стихи, 35]

Встреча осени. Осенины.

Каков Второй Спас, таков и январь.

В этот день провожают закат солнца в поле с песнями.

Считалось, что на Преображение природа начинает преображаться - желтеет листва, становится холодно к ночи.

Второй Спас всему час - шубу припас.

На Второй Спас бери галицы (рукавицы) про запас.

В Первый Спас ("на воде ") олень обмакивает копыто, во Второй Спас ("на горе ") - обмакивает хвост (от этого вода еще больше холодеет).

Первые журавлиные стаи отлетают на юг. В Новгородчине отлет журавлей на теплые воды определялся праздником Преображения Господня:

Кто как хочет, а журав со Спаса.

Наблюдается и начало перелета лебедей, что служит предзнаменованием скорого наступления холодов:

Лебедь на хвосте несет зиму.

Второй Спас - срывают спелые яблоки.

На Второй Спас освящают в церкви яблоки, мед и горох в стручках.

До Второго Спаса не едят никаких плодов, кроме огурцов.

Со Второго Спаса едят яблоки.

На Второй Спас и нищий яблочко съест.

С раннего утра паперти церквей бывали заставлены столами, на которых громоздились горы яблок, гороха, картофеля, огурцов, репы, брюквы, стояли посудины с зернами ржи, ячменя. После обедни плоды нового урожая священник благословлял, и прихожане ссыпали всего понемногу в специальные корзины - в пользу причта. Затем, перекрестясь, каждый разговлялся яблочком. Священник передавал яблоки нищим, детям и тем, у кого не было своих садов. Вернувшись из церкви, крестьяне сразу приступали у себя к сбору яблок (кроме, разумеется, поздних сортов). Тот, у кого сад был большим и составлял значительную часть сельскохозяйственных угодий, перед сбором яблок приглашал священника. Хозяин выносил икону Преображения Господня и ставил ее под деревья, где и служился благодарственный молебен. Только после этого приступали в спешном порядке к снятию яблок. Спешили, потому что верили - собранные в этот день яблоки лучше сохраняются, лучше выглядят (имеют лучший товарный вид); к тому же впереди было еще много работы - уборка других фруктов и овощей, продолжалась жатва ярового хлеба, подходила пора сеять озимые. Все это надо было успеть до осенних ненастных дней. Не случайно говорили:

После Второго Спаса дождь - хлебогной.

В деревнях Новгородской, Вологодской, Псковской и некоторых других губерний в день Преображения Господня устраивали так называемые столованья. На площади перед церковью ставили длинный ряд столов, женщины выносили всевозможную снедь, прежде всего пироги и ватрушки с яблочной начинкой, яблочный квас, так что вся окрестность наполнялась ароматом свежих яблок и выпечки. Народ собирался у этих столов, угощался и нахваливал хозяек.

Существовала вера, что на том свете детям, родители которых до Второго Спаса не ели яблок, раздают яблочки, а тем, чьи родители пробовали яблоки до этого срока, не дают. Поэтому взрослые, особенно те, у кого умирали дети, считали за великий грех съесть яблочко до Второго Спаса.

С этого времени - самый лучший посев ржи, если погода тому благоприятствует.

Со Второго Спаса засевай озими.

Рожь, посеянная при северном ветре, родит крепче и крупнее.

Посей под погоду, будешь есть хлеб год от году.

В лесу поспевают дикие яблоки.

Ко Второму Спасу поспевает яровое (нижегород.).

Убирай лук, а то сгниет (вят.).

Яблочный Спас – народное название праздника Преображения Господня. К нему приурочено множество народных обрядов. Все они посвящены Богу-Спасителю, имя которого происходит от слова «спасти». Он учил людей не совершать недостойных поступков, направлял на добрые дела.
19 августа, конец лета. Время, когда поспевают в садах яблоки. До этого дня не разрешалось срывать и есть яблоки, а в этот день все верующие, у кого есть сады, собирают яблоки в корзины и несут их на освящение в церковь. В яблочных областях устраивались столования. Перед церковью устанавливался длинный ряд столов с яблочными пирогами и ватрушками, яблочным квасом. Вся окрестность наполнялась ароматом свежих яблок.Этот праздник еще называют «Яблочным спасом».

А как отразилась эта тема в русской литературе? Давайте, друзья, вспомним…

Об этой поре есть замечательный рассказ лауреата Нобелевской премии по литературе Ивана Бунина «Антоновские яблоки». Август, погожая осень, большой сад. Садовники-тархане наняли мужиков на сбор яблок, чтобы отправить их в ночь в город. Непременно в ночь, когда так славно лежать на возу и смотреть на звездное небо. Мужик, насыпающий яблоки, ест их с сочным треском, одно за другим. Никто не оборвет его: «Вали, ешь досыта..» Мальчишки в белых замашных рубашках, коротких порточках, с белыми раскрытыми головами идут покупать яблоки. Покупка-то на копейку, но покупателей много, торговля идет бойко, с шуточками, прибаутками. До вечера в саду толчется народ, слышится смех, говор, а иногда и топот, пляски. Все стихает только темной ночью. «Ядреная антоновка – к веселому году». Деревенские дела хороши, если антоновка уродилась: значит и хлеб уродится.Вот как описывает время Яблочного спаса Иван Бунин :
«Помню раннее, свежее, тихое утро... Помню большой, весь золотой, подсохший и поредевший сад, помню кленовые аллеи, тонкий аромат опавшей листвы и – запах антоновских яблок, запах мёда и осенней свежести. Воздух так чист, точно его совсем нет, по всему саду раздаются голоса и скрип телег. Это тархане, мещане-садовники, наняли мужиков и насыпают яблоки, чтобы в ночь отправлять их в город, – непременно в ночь, когда так славно лежать на возу, смотреть в звёздное небо, чувствовать запах дёгтя в свежем воздухе и слушать, как осторожно поскрипывает в темноте длинный обоз по большой дороге. Мужик, насыпающий яблоки, ест их сочным треском одно за одним, но уж таково заведение – никогда мещанин не оборвёт его, а ещё скажет:
– Вали, ешь досыта, – делать нечего! На сливанье все мёд пьют.
И прохладную тишину утра нарушает только сытое квохтанье дроздов на коралловых рябинах в чаще сада, голоса да гулкий стук ссыпаемых в меры и кадушки яблок. В поредевшем саду далеко видна дорога к большому шалашу, усыпанная соломой, и самый шалаш, около которого мещане обзавелись за лето целым хозяйством. Всюду сильно пахнет яблоками, тут – особенно».

Лучшим лакомством считал яблоки Н.С.Лесков . Начиная работу над книгой, он заранее заботился о запасе терпких, сочных плодов Анисов. И более всего любил эти яблоки в моченом виде. Ф.М.Достоевский так мастерски описал сорт папировки в «Бесах», что можно догадаться о его любимом сорте. Лев Толстой предпочитал антоновку. Не плод ли стоит перед глазами героя: ««Когда созрело яблоко и падает, — отчего оно падает? Оттого ли, что тяготеет к земле, оттого ли, что засыхает стержень, оттого ли, что сушится солнцем, что тяжелеет, что ветер трясёт его, оттого ли, что стоящему внизу мальчику хочется съесть его?
Ничто не причина. Всё это только совпадение тех условий, при которых совершается всякое жизненное, органическое, стихийное событие. И тот ботаник, который найдёт, что яблоко падает оттого, что клетчатка разлагается и тому подобное, будет так же прав и так же не прав, как и тот ребёнок, стоящий внизу, который скажет, что яблоко упало оттого, что ему хотелось съесть его и что он молился об этом».

(Лев Толстой, «Война и мир» (Том III, Часть I, Глава I), 1869

Иван Шмелев «Яблочный Спас»

Завтра — Преображение, а послезавтра меня повезут куда-то к Храму Христа Спасителя, в огромный розовый дом в саду, за чугунной решеткой, держать экзамен в гимназию, и я учу и учу «Священную Историю» Афинского. «Завтра» — это только так говорят, — а повезут годика через два-три, а говорят «завтра» потому, что экзамен всегда бывает на другой день после Спаса-Преображения. Все у нас говорят, что главное — Закон Божий хорошо знать. Я его хорошо знаю, даже что на какой странице, но все-таки очень страшно, так страшно, что даже дух захватывает, как только вспомнишь. Горкин знает, что я боюсь. Одним топориком он вырезал мне недавно страшного «щелкуна», который грызет орехи. Он меня успокаивает. Поманит в холодок под доски, на кучу стружек, и начнет спрашивать из книжки. Читает он, пожалуй, хуже меня, но все почему-то знает, чего даже и я не знаю. «А ну-ка, — скажет, — расскажи мне чего-нибудь из божественного...» Я ему расскажу, и он похвалит: — Хорошо умеешь, — а выговаривает он на «о», как и все наши плотники, и от этого, что ли, делается мне покойней, — небось, они тебя возьмут в училищу, ты все знаешь. А вот завтра у нас Яблошный Спас... про него умеешь ? Та-ак. А яблоки почему кропят? Вот и не так знаешь. Они тебя вспросют, а ты и не скажешь. А сколько у нас Спасов? Вот и опять не так умеешь. Они тебя учнуть вспрашивать, а ты... Как так у тебя не сказано? А ты хорошенько погляди, должно быть.
— Да нету же ничего... — говорю я, совсем расстроенный, — написано только, что святят яблоки!
— И кропят. А почему кропят? А-а! Они тебя вспросют, — ну, а сколько, скажут, у нас Спасов? А ты и не знаешь. Три Спаса. Первый Спас — загибает он желтый от политуры палец, страшно расплющенный, — медовый Спас, Крест выносят. Значит, лету конец, мед можно выламывать, пчела не обижается... уж пошабашила. Второй Спас, завтра который вот, — яблошный, Спас-Преображение, яблоки кропят. А почему? А вот. Адам-Ева согрешили, змей их яблоком обманул, а не велено было, от греха! А Христос возшел на гору и освятил. С того и стали остерегаться. А который до окропенья поест, у того в животе червь заведется, и холера бывает. А как окроплено, то безо вреда. А третий Спас называется орешный, орехи поспели, после Успенья. У нас в селе крестный ход, икону Спаса носят, и все орехи грызут. Бывало, батюшке насбираем мешок орехов, а он нам лапши молочной — для розговин. Вот ты им и скажи, и возьмут в училищу.
Преображение Господне... Ласковый, тихий свет от него в душе — доныне. Должно быть, от утреннего сада, от светлого голубого неба, от ворохов соломы, от яблочков грушовки, хоронящихся в зелени, в которой уже желтеют отдельные листочки, — зелено-золотистый, мягкий. Ясный, голубоватый день, не жарко, август. Подсолнухи уже переросли заборы и выглядывают на улицу, — не идет ли уж крестный ход? Скоро их шапки срежут и понесут под пенье на золотых хоругвях. Первое яблочко, грушовка в нашем саду, — поспела, закраснелась. Будем ее трясти — для завтра. Горкин утром еще сказал:
— После обеда на Болото с тобой поедем за яблоками.
Такая радость. Отец — староста у Казанской, уже распорядился:
— Вот что, Горкин... Возьмешь на Болоте у Крапивкина яблок мер пять-шесть, для прихожан и ребятам нашим, «бели», что ли... да наблюдных, для освящения, покрасовитей, меру. Для причта еще меры две, почище каких. Протодьякону особо пошлем меру апортовых, покрупней он любит.
— Ондрей Максимыч земляк мне, на совесть даст. Ему и с Курска, и с Волги гонят. А чего для себя прикажете?
— Это я сам. Арбуз вот у него выбери на вырез, астраханский, сахарный.
— Орбузы у него... рассахарные всегда, с подтреском. Самому князю Долгорукову посылает! У него в лобазе золотой диплом висит на стенке под образом, каки орлы-те!.. На всю Москву гремит.
После обеда трясем грушовку. За хозяина — Горкин. Приказчик Василь-Василич, хоть у него и стройки, а полчасика выберет — прибежит. Допускают еще, из уважения, только старичка-лавочника Трифоныча. Плотников не пускают, но они забираются на доски и советуют, как трясти. В саду необыкновенно светло, золотисто: лето сухое, деревья поредели и подсохли, много подсолнухов по забору, кисло трещат кузнечики, и кажется, что и от этого треска исходит свет — золотистый, жаркий. Разросшаяся крапива и лопухи еще густеют сочно, и только под ними хмуро; а обдерганные кусты смородины так и блестят от света. Блестят и яблони — глянцем ветвей и листьев, матовым лоском яблок, и вишни, совсем сквозные, залитые янтарным клеем. Горкин ведет к грушовке, сбрасывает картуз, жилетку, плюет в кулак.
— Погоди, стой... — говорит он, прикидывая глазом. — Я ее легким трясом, на первый сорт. Яблочко квелое у ней... ну, маненько подшибем — ничего, лучше сочком пойдет... а силой не берись!
Он прилаживается и встряхивает, легким трясом. Падает первый сорт. Все кидаются в лопухи, в крапиву. Вязкий, вялый какой-то запах от лопухов, и пронзительно едкий — от крапивы, мешаются со сладким духом, необычайно тонким, как где-то пролитые духи, — от яблок. Ползают все, даже грузный Василь-Василич, у которого лопнула на спине жилетка, и видно розовую рубаху лодочкой; даже и толстый Трифоныч, весь в муке. Все берут в горсть и нюхают: ааа... грушовка!..

И теперь еще, не в родной стране, когда встретишь невидное яблочко, похожее на грушовку запахом, зажмешь в ладони зажмуришься, — и в сладковатом и сочном духе вспомнится, как живое, — маленький сад, когда-то казавшийся огромным, лучший из всех садов, какие ни есть на свете, теперь без следа пропавший... с березками и рябиной, с яблоньками, с кустиками малины, черной, белой и красной смородины, крыжовника виноградного, с пышными лопухами и крапивой, далекий сад... — до погнутых гвоздей забора, до трещинки на вишне с затеками слюдяного блеска, с капельками янтарно-малинового клея, — все, до последнего яблочка верхушки за золотым листочком, горящим, как золотое стеклышко!.. И двор увидишь, с великой лужей, уже повысохшей, с сухими колеями, с угрязшими кирпичами, с досками, влипшими до дождей, с увязнувшей навсегда опоркой... и серые сараи, с шелковым лоском времени, с запахами смолы и дегтя, и вознесенную до амбарной крыши гору кулей пузатых, с овсом и солью, слежавшеюся в камень, с прильнувшими цепко голябями, со струйками золотого овсеца... и высокие штабеля досок, плачущие смолой на солнце, и трескучие пачки драни, и чурбачки, и стружки...
— Да пускай, Панкратыч!.. — оттирает плечом Василь-Василич, засучив рукава рубахи, — ей-Богу, на стройку надоть!..
— Да постой, голова елова... — не пускает Горкин, — побьешь, дуролом, яблочки...
Встряхивает и Василь-Василич: словно налетает буря, шумит со свистом, — и сыплются дождем яблочки, по голове, на плечи. Орут плотники на досках: «эт-та вот тряхану-ул, Василь-Василич!» Трясет и Трифоныч, и опять Горкин, и еще раз Василь-Василич, которого давно кличут. Трясу и я, поднятый до пустых ветвей.
— Эх, бывало, у нас трясли... зальешься! — вздыхает Василь-Василич, застегивая на ходу жилетку, — да иду, черрт вас!..
— Черкается еще, елова голова... на таком деле... — строго говорит Горкин. — Эн еще где хоронится!.. — оглядывает он макушку. — Да не стрясешь... воробьям на розговины пойдет, последышек.
Мы сидим в замятой траве; пахнет последним летом, сухою горечью, яблочным свежим духом; блестят паутинки на крапиве, льются-дрожат на яблоньках. Кажется мне, что дрожат они от сухого треска кузнечиков.
— Осенние-то песни!.. — говорит Горкин грустно. — Прощай, лето. Подошли Спасы — готовь запасы. У нас ласточки, бывало, на отлете... Надо бы обязательно на Покров домой съездить... да чего там, нет никого.
Сколько уж говорил — и никогда не съездит: привык к месту.
— В Павлове у нас яблока... пятак мера! — говорит Трифоныч. — А яблоко-то какое... па-влов-ское!
Меры три собрали. Несут на шесте в корзине, продев в ушки. Выпрашивают плотники, выклянчивают мальчишки, прыгая на одной ноге:

Зажмуришься и вдыхаешь, — такая радость! Такая свежесть, вливающаяся тонко-тонко, такая душистая сладость, крепость — со всеми запахами согревшегося сада, замятой травы, растревоженных теплых кустов черной смородины. Нежаркое уже солнце и нежное голубое небо, сияющее в ветвях, на яблочках...

Крива-крива ручка,
Кто даст — тот князь,
Кто не даст — тот собачий глаз.
Собачий глаз! Собачий глаз!
Горкин отмахивается, лягается:
— Махонькие, что ли... Приходи завтра к Казанской — дам и пару.
Запрягают в полок Кривую. Ее держат из уважения, но на Болото и она дотащит. Встряхивает до кишок на ямках, и это такое удовольствие! С нами огромные корзины, одна в другой. Едем мимо Казанской, крестимся. Едем по пустынной Якиманке, мимо розовой церкви Ивана Воина, мимо виднеющейся в переулке белой — Спаса в Наливках, мимо желтеющего в низочке Марона, мимо краснеющего далеко, за Полянским Рынком, Григория Неокессарийского. И везде крестимся. Улица очень длинная, скучная, без лавок, жаркая. Дремлют дворники у ворот, раскинув ноги. И все дремлет: белые дома на солнце, пыльно-зеленые деревья, за заборчиками с гвоздями, сизые ряды тумбочек, похожих на голубые гречневички, бурые фонари, плетущиеся извозчики. Небо какое-то пыльное, — «от парева», — позевывая, говорит Горкин. Попадается толстый купец на извозчике, во всю пролетку, в ногах у него корзина с яблоками. Горкин кланяется ему почтительно.
— Староста Лощенов с Шаболовки, мясник. Жа-дный, три меры всего. А мы с тобой закупим боле десяти, на всю пятерку.
Вот и Канава, с застоявшейся радужной водою. За ней, над низкими крышами и садами, горит на солнце великий золотой купол Христа Спасителя. А вот и Болото, по низинке, — великая площадь торга, каменные «ряды», дугами. Здесь торгуют железным ломом, ржавыми якорями и цепями, канатами, рогожей, овсом и солью, сушеными снетками, судаками, яблоками... Далеко слышен сладкий и острый дух, золотится везде соломкой. Лежат на земле рогожи, зеленые холмики арбузов, на соломе разноцветные кучки яблока. Голубятся стайками голубки. Куда ни гляди — рогожа да солома.
— Бо-льшой нонче привоз, урожай на яблоки, — говорит Горкин, — поест яблочков Москва наша.
Мы проезжаем по лабазам, в яблочном сладком духе. Молодцы вспарывают тюки с соломой, золотится над ними пыль. Вот и лабаз Крапивкина.
— Горкину-Панкратычу! — дергает картузом Крапивкин, с седой бородой, широкий. — А я-то думал — пропал наш козел, а он вон он, седа бородка!
Здороваются за руку. Крапивкин пьет чай на ящике. Медный зеленоватый чайник, толстый стакан граненый. Горкин отказывается вежливо: только пили, — хоть мы и не пили. Крапивкин не уступает: «палка на палку — плохо, а чай на чай — Якиманская, качай!» Горкин усаживается на другом ящике, через щелки которого, в соломке глядятся яблочки. — «С яблочными духами чаек пьем!» — подмигивает Крапивкин и подает мне большую синюю сливу, треснувшую от спелости. Я осторожно ее сосу, а они попивают молча, изредка выдувая слово из блюдечка вместе с паром. Им подают еще чайник, они пьют долго и разговаривают как следует. Называют незнакомые имена, и очень им это интересно. А я сосу уже третью сливу и все осматриваюсь. Между рядками арбузов на соломенных жгутиках-виточках по полочкам, над покатыми ящичками с отборным персиком, с бордовыми щечками под пылью, над розовой, белой и синей сливой, между которыми сели дыньки, висит старый тяжелый образ в серебряном окладе, горит лампадка. Яблоки по всему лабазу, на соломе. От вязкого духа даже душно. А в заднюю дверь лабаза смотрят лошадиные головы — привезли ящики с машины. Наконец подымаются от чая и идут к яблокам. Крапивкин указывает сорта: вот белый налив, — «если глядеть на солнышко, как фонарик!» — вот ананасное-царское, красное, как кумач, вот анисовое монастырское, вот титовка, аркад, боровинка, скрыжапель, коричневое, восковое, бель, ростовка-сладкая, горьковка.
— Наблюдных-то?.. — показистей тебе надо... — задумывается Крапивкин. — Хозяину потрафить надо?.. Боровок крепонек еще, поповка некрасовита...
— Да ты мне, Ондрей Максимыч, — ласково говорит Горкин, — покрасовитей каких, парадных. Павловку, что ли... или эту, вот как ее?
— Этой не-ту, — смеется Крапивкин, — а и есть, да тебе не съесть! Эй, открой, с Курска которые, за дорогу утомились, очень хороши будут...
— А вот, поманежней будто, — нашаривает в соломе Горкин, — опорт никак?..
— Выше сорт, чем опорт, называется — кампорт!
— Ссыпай меру. Архирейское, прямо... как раз на окропление.
— Глазок-то у тебя!.. В Успенский взяли. Самому протопопу соборному отцу Валентину доставляем, Анфи-теятрову! Проповеди знаменито говорит, слыхал небось?
— Как не слыхать... золотое слово!
Горкин набирает для народа бели и россыпи, мер восемь. Берет и притчу титовки, и апорту для протодьякона, и арбуз сахарный, «каких нет нигде». А я дышу и дышу этим сладким и липким духом. Кажется мне, что от рогожных тюков, с намазанными на них дегтем кривыми знаками, от новых еловых ящиков, от ворохов соломы — пахнет полями и деревней, машиной, шпалами, далекими садами. Вижу и радостные «китайские», щечки и хвостики их из щелок, вспоминаю их горечь-сладость, их сочный треск, и чувствую, как кислит во рту. Оставляем Кривую у лабаза и долго ходим по яблочному рынку. Горкин, поддев руки под казакин, похаживает хозяйчиком, трясет бородкой. Возьмет яблоко, понюхает, подержит, хотя больше не надо нам.
— Павловка, а? мелковата только?..
— Сама она, купец. Крупней не бывает нашей. Три гривенника полмеры.
— Ну что ты мне, слова голова, болясы точишь!.. Что я, не ярославский, что ли? У нас на Волге — гривенник такие.
— С нашей-то Волги версты до-лги! Я сам из-под Кинешмы.
И они начинают разговаривать, называют незнакомые имена, и им это очень интересно. Ловкач-парень выбирает пяток пригожих и сует Горкину в карманы, а мне подает торчком на пальцах самое крупное. Горкин и у него покупает меру.
Пора домой, скоро ко всенощной. Солнце уже косится. Вдали золотеет темно выдвинувшийся над крышами купол Иван-Великого. Окна домов блистают нестерпимо, и от этого блеска, кажется, текут золотые речки, плавятся здесь, на площади, в соломе. Все нестерпимо блещет, и в блеске играют яблочки.
Едем полегоньку, с яблоками. Гляжу на яблоки, как подрагивают они от тряски. Смотрю на небо: такое оно спокойное, так бы и улетел в него.
Праздник Преображения Господня. Золотое и голубое утро, в холодочке. В церкви — не протолкаться. Я стою в загородке свечного ящика. Отец позвякивает серебрецом и медью, дает и дает свечки. Они текут и текут из ящиков изломившейся белой лентой, постукивают тонко-сухо, прыгают по плечам, над головами, идут к иконам — передаются — к «Празднику!». Проплывают над головами узелочки — все яблоки, просвирки, яблоки. Наши корзины на амвоне, «обкадятся», — сказал мне Горкин. Он суетится в церкви, мелькает его бородка. В спертом горячем воздухе пахнет нынче особенным — свежими яблоками. Они везде, даже на клиросе, присунуты даже на хоругвях. Необыкновенно, весело — будто гости, и церковь — совсем не церковь. И все, кажется мне, только и думают об яблоках. И Господь здесь со всеми, и Он тоже думает об яблоках: Ему-то и принесли Их — посмотри, Господи, какие! А Он посмотрит и скажет всем: «ну и хорошо, и ешьте на здоровье, детки!» И будут есть уже совсем другие, не покупные, а церковные яблоки, святые. Это и есть — Преображение.
Приходит Горкин и говорит: «пойдем, сейчас окропление самое начнется». В руках у него красный узелок — «своих». Отец все считает деньги, а мы идем. Ставят канунный столик. Золотой-голубой дьячок несет огромное блюдо из серебра, красные на нем яблоки горою, что подошли из Курска. Кругом на полу корзинки и узелки. Горкин со сторожем тащат с амвона знакомые корзины, подвигают «под окропление, поближе». Все суетятся, весело, — совсем не церковь. Священники и дьякон в необыкновенных ризах, которые называются «яблочные», — так говорит мне Горкин. Конечно, яблочные! По зеленой и голубой парче, если вглядеться сбоку, золотятся в листьях крупные яблоки и груши, и виноград, — зеленое, золотое, голубое: отливает. Когда из купола попадает солнечный луч на ризы, яблоки и груши оживают и становятся пышными, будто они навешаны.
Священники освящают воду. Потом старший, в лиловой камилавке, читает над нашими яблоками из Курска молитву о плодах и винограде, — необыкновенную, веселую молитву, — и начинает окроплять яблоки. Так встряхивает кистью, что летят брызги, как серебро, сверкают и тут, и там, отдельно кропит корзины для прихода, потом узелки, корзиночки... Идут ко кресту. Дьячки и Горкин суют всем в руки по яблочку и по два, как придется. Батюшка дает мне очень красивое из блюда, а знакомый дьякон нарочно, будто, три раза хлопает меня мокрой кистью по голове, и холодные струйки попадают мне за ворот. Все едят яблоки, такой хруст. Весело, как в гостях. Певчие даже жуют на клиросе. Плотники идут наши, знакомые мальчишки, и Горкин пропихивает их — живей проходи, не засть! Они клянчат: «дай яблочка-то еще, Горкин... Мишке три дал!..» Дают и нищим на паперти. Народ редеет. В церкви видны надавленные огрызочки, «сердечки». Горкин стоит у пустых корзин и вытирает платочком шею. Крестится на румяное яблоко, откусывает с хрустом — и морщится:
— С кваском... — говорит он, морщась и скосив глаз, и трясется его бородка. — А приятно, ко времю-то, кропленое...
Вечером он находит меня у досок, на стружках. Я читаю «Священную Историю».
— А ты, небось, ты теперь все знаешь. Они тебя вспросют про Спас, или там, как-почему яблоко кропят, а ты им строгай и строгай... в училищу и впустят. Вот погляди вот!..
Он так покойно смотрит в мои глаза, так по-вечернему светло и золотисто-розовато на дворе от стружек, рогож и теса, так радостно отчего-то мне, что я схватываю охапку стружек, бросаю ее кверху, — и сыплется золотистый, кудрявый дождь. И вдруг, начинает во мне покалывать — от непонятной ли радости, или от яблоков, без счета съеденных в этот день, — начинает покалывать щекотной болью. По мне пробегает дрожь, я принимаюсь безудержно смеяться, прыгать, и с этим смехом бьется во мне желанное, — что в училище меня впустят, непременно впустят!

День Яблочного Спаса, воспетый Б. Пастернаком в пронзительно-пророческом стихотворении «Август» стал днем поминания поэта.

Вы шли толпою, врозь и парами,
Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня
Шестое августа по старому,
Преображение Господне.

Обыкновенно свет без пламени
Исходит в этот день с Фавора,
И осень, ясная, как знаменье,
К себе приковывает взоры.
(Б. Пастернак. Август. Читать всё стихотворение)

В. Никифоров -Волгин. Из рассказа «Яблоки»

Дни лета наливались как яблоки. К Преображению Господню они были созревшими и как бы закругленными. От земли и солнца шел прохладный яблочный дух. В канун Преображения отец принес большой мешок яблок... Чтобы пахло праздником, разложили их по всем столам, подоконникам и полкам. Семь отборных малиновых боровинок положили под иконы на белый плат, — завтра понесем их святить в церковь. По деревенской заповеди грех есть яблоки до освящения.
— Вся земля стоит на благословении Господнем, — объясняла мать, — в Вербную субботу Милосердный Спас благословляет вербу, на Троицу — березку, на Илью Пророка — рожь, на Преображение — яблоки и всякий другой плод. Есть особенные, Богом установленные сроки, когда благословляются огурцы, морковь, черника, земляника, малина, голубица, морошка, брусника, грибы, мед и всякий другой дар Божий... Грех срывать плод до времени! Дай ему, голубчику, войти в силу, напитаться росою, землею и солнышком, дождаться милосердного благословения на потребу человека!
В канун Преображения почти вся детвора города высыпала на базар, к веселым яблочным рядам. Большие возы яблок привозили на пыльных телегах из деревень Гдовья, Принаровья, Причудья. Жарко-румяные, яснозорчатые, осенецветные, багровые, златоискрые, янтарные, сизые, белые, зеленые, с красными опоясниками, в веснушках, с розовинкой, золотисто-прозрачные (инда зернышки просвечивают), большие, как держава в руке Господа Вседержителя, и маленькие, что на рождественскую елку вешают, —лежали они горками в сене, на рогожках, в соломе, в корзинах, в коробах, ящиках, в пестрядинных деревенских мешках, в кадушках и в особых липовых мерках.

Худ. Т. Седова

Утром встали спозарань. На дворе желтела заря — ранница. Она сдувала с крыш последний сон. Зачинающий день все шире и шире раскрывал золотые свои врата, и не успел я насмотреться досыта на восходье, так редко мною виденное, как показалось в этих вратах солнце и зашагало по земле поступью Великого Государя, идущего от Светлой Заутрени. Долго я думал, отчего солнце слилось у меня с шествием Великого Государя, виденного мною на какой-то картине, и не мог додуматься. Отец, вымытый и причесанный, в жилетке поверх ситцевой рубахи и лакированных сапогах ходил по комнате и напевал: «Преобразился еси на горе Христе Боже».
— Преображение... Преображение... — повторял я. Как хорошо и по-песенному ладно подходит это слово к ширящемуся и расцветающему дню. С белым узелком яблок пошли к обедне. Всюду эти узелки, как куличи на Пасху, заняли места в доме Божьем: и на ступеньках амвона, и на особых длинных столах, на подоконниках и даже на полу под иконами. Румяно и простодушно лежали они перед Богом, — вошедшие в силу, напитавшиеся росою, землею и солнышком, готовые пойти теперь на потребу человека и ждущие только Божьего благословения.
Во время пения «Преобразился еси» на амвон вынесли большую корзину с церковными яблоками. Над ними читали молитву и окропляли их святою водой. Когда подходили ко кресту, то священник каждому давал по освященному яблоку. В течение целого дня на улицах слышен был сочный яблочный хрустень.
Радостно и мирно завершился солнечный, яблочно-круглый день Преображения Господня.

Разыскивая материал на тему я нашла «Сказку про Яблоко». Прочитайте, пожалуйста, внимательно. То ли сказка, то ли притча…

На высоком берегу тихой полноводной реки раскинулся старый яблоневый сад. Весной он представлял собой сказочное зрелище, сплошь усыпанный белоснежными и чуть розоватыми соцветиями. А к концу лета тут и там среди тёмно-зелёной листвы виднелись наливающиеся душистым соком плоды…
На небольшой ветке одного из никем не считанных деревьев, окружённое подобными себе соседями, созревало круглое яблочко. Подставляя солнцу блестящий бочок, оно с радостью наблюдало, как он краснеет и становится всё румянее.
- А ты как было зелёным, так и остаёшься – беззлобно подтрунивало яблочко над своим соседом – и когда ты хоть немного порозовеешь?! – в голосе лукавого фрукта слышалась и забота о незадачливом товарище, и самодовольное чувство превосходства над ним.
«Что ж – размышляло про себя яблоко – не всем дано преуспеть в этой жизни…» – и оно с нескрываемым удовольствием отмечало, что красное пятнышко на его боку стало ещё ярче. Приближался Яблочный Спас. Ася и Танюша выбежали в сад с большой корзиной в руках. «Наберём самых спелых яблок! – щебетали девочки – Отнесём их в церковь и освятим!»
«Вот и настал мой час!» – с торжеством подумало яблочко и снисходительно произнесло, почти не глядя в сторону привычно виднеющейся за ближайшим листом бледной щёчки соседа:
- Прощай, дружище! Не отчаивайся! Может быть, и твоё время когда-нибудь настанет…» – оно хотело сказать что-то ещё, но не успело. Ася приподняла ветку, на которой обитали наши знакомые.
- Смотри, Танюша! – воскликнула девочка – оно совсем красное! Только с северной стороны осталось не закрашенное пятнышко!
«Вот и заметили меня…» - с ликующим замиранием сердца подумало наше яблоко и само потянулось к девочке. Но Ася пронесла руку мимо него и… прикоснулась к бледному бочку его молчаливого товарища. И тут наш бедный дружок застыл в изумлении, наблюдая, как его сосед стал медленно поворачиваться, открывая взору потрясённого фрукта свои залитые ярким румянцем бока.

А стихотворение В.Брюсова «Три яблока» превратилось в «Оду яблоку»:

Три яблока, излюбленных преданьем,
Три символа земного мятежа,
В саду веков, воссозданном сознаньем,
Они горят, под ветром грез дрожа.
Ты, яблоко губительное Евы!
Ты вырвало из глаз эдемский свет,
На нас обрушив божеские гневы, —
Но было то — восстанье на запрет!
Другое — яблоко Вильгельма Теля, —
Свободы весть промчало над землей:
Одной стрелой в родного сына целя,
Стрелок в тиранов метился другой!
А третье — третье яблоко Ньютона;
Оно упало в час своей поры,
И понял ум незыблемость закона,
Что движет землю, небо и миры.
То третье яблоко вернуло рай нам,
Сравняло всех, владыку и раба,
Открыло нам дорогу к вечным тайнам,
Чтоб не страшила больше — и Судьба!

Невозможно перечислить всех писателей, кто не прошел мимо чудесного плода…

Уважаемые читатели! Попытайтесь найти «свое литературное яблоко» и продолжить этот перечень .

Перечень продолжается:
- Носов Е. "Яблочный Спас" добавила Голубева Ольга Николаевна "Блог учителя русского языка и литературы Ольги Николаевны Голубевой ";
- Алигер М. "Яблоки" добавляет Ирина, автор блога "ВО! круг книг" ;
- Набоков В. "И в Божий рай пришедшие с земли" - Агния Книгина
- Вуколов К."Августа сладкие губы..." Стихотворение на блоге И.М.Полещенко "Волшебный фонарик"
- Бунин И. "Старая яблоня " - Агния Книгина "Inter Alia"
-

В православной церкви есть удивительный праздник, который называется по-народному яблочный спас. В этот день, 19 августа, в церкви собирается много людей с корзинками, полными яблок. Их освящают, тут же и едят, и угощают друг друга. Но это только в России этот праздник имеет двойное название. Главное из них церковное — праздник Преображения, а другое, народное и необыкновенно поэтичное, — яблочный спас.

Этот праздник — один из основных (двунадесятых) праздников православной церкви, который, по преданию, посвящён одному из эпизодов жизни Иисуса Христа.

Однажды он, взяв с собой своих учеников Петра, Иакова и Иоанна, поднялся с ними на высокую гору Фавор и стал молиться. Ученики от усталости уснули, но внезапно их разбудил сильнейший свет, и они увидели, что одежды Спасителя стали сверкающими, как снег, и лицо его тоже сияло светом, какого не может выдержать глаз человека. Рядом с ним стояли два пророка — Моисей и Илия, которые говорили ему о том, как он будет убит, а потом воскреснет. Вдруг появилось облако, покрывшее всех, и из облака послышался тот же голос, что был и при Крещении. И этот голос сказал: «Это сын мой возлюбленный. Его слушайте».

После этого облако исчезло, и ученики увидели Иисуса, который стоял уже один в своих обычных одеждах. Они вместе стали спускаться с горы, и Иисус Христос просил своих учеников, чтобы они никому не рассказывали о том, что они увидели и услышали здесь.

Преображение Христово, как считается в христианском учении, было призвано доказать его ученикам божественность Иисуса Христа и укрепить их веру перед тем, как наступят страшные дни его распятия и смерти.

В этот день в церковь несут плоды и освящают их. Яблочным спасом этот праздник называется в России потому, что он проходит в тот же день, что и старинный земледельческий праздник, с которого начинается уборка яблок в садах.